Пластилин.

В руках бесформенная липкая масса. Ткнешь ее - останется вмятинка, другая. Можно щипком выступ сделать. А ножичком - узор. И делаешь. Все делают. Завтра к этому куску прикоснутся другие руки. И снова будут мять остервенело, пытаясь придать какую-то форму... И о какой свободе может идти речь?
Чернуха, натурализм чистой воды, физиология, грязь, кровь, рвота и вообще, слов нет, чтоб можно было в полной мере описать то, что я только что прочитал.
Мерзость.
Каждое слово Сигарева сигаретным дымом проникает в организм, и самое печальное, от него нет спасения. Нет возможности забыть это зловоние. Можешь ненадолго убежать, можешь заглушить какой-нибудь пахучей ерундой из парфюмерного отдела, но забыть... забыть не сможешь никогда.
Я не знаю, кто этот тип такой.
Я понятия не имею, откуда он настолько хорошо осведомлен об улице.
Я осведомлен примерно так же.
Но о том, что было там, писать не могу. Пробовал.
Страшно.
Мерзко.
А ему нет. На людях очень много грязи.
Внутри черного бесформенного комка, в самом его центре сияет крошечная, едва заметная в этой липкой массе искорка. Пробивается, раз за разом, бьется, а безжалостные руки вновь и вновь заминают ее туда, под толстый слой пластилина.
Не пробиться.
Почти все книги тем и хороши, что дают человеку надежду. А эта не дает. Никакой. Даже самой крошечной. Здесь не о чем думать, не о чем рассуждать, не на что надеяться, это - жизнь, которую показал драматург.
Надежды нет, говорит он.
Но искорка? Искорка-то как?
Она не погибла. До самого конца эта искорка тлела и поддерживала жалкое существование Максима... Он - настоящее, хоть и пластилин. А те, что вокруг, их руки...
Такое нельзя читать.
Такое нельзя писать.
О таком страшно разговаривать.
Он - говорит.