Довольно давно, еще во времена древних королей, где – то между западными лесами и северными горами, там, где вечно слышен шум прибоя, жил один отшельник, чье имя до нас не дошло. Он не был ни старым, ни молодым, не был, как многие отшельники, замкнутым, вечно недовольным всем миром ворчуном. Даже наоборот – хотя жители окрестных городов и деревень побаивались его, это был скорей благоговейный страх перед его обширными познаниями мира, ибо он никогда не отказывал в помощи тем, кто в ней нуждался и ведал лекарство от всякой напасти. Была у него даже жена, как говорят, прехорошенькая, очень жизнерадостная барышня, которая так любила его, что готова была навеки разделить с ним его одиночество.
Так вот, как уже было сказано, обладал этот отшельник огромными знаниями: он знал все, что можно было знать тогда о драконах и вивернах, знал повадки каждого зверя, лесного ли или полевого, знал, какой травой можно вылечить, а какой – со свету сжить, и все ему было мало. Он был вечно погружен в свои свитки и опыты, и жажда знаний долгие годы подстегивала его, заставляя жить и трудиться каждый час каждого дня каждого года без роздыху…
Но, то ли милсдарыне Фортуне была неугодна простая и безмятежная жизнь бедолаги, то ли
богиня – покровительница всех ученых мужей побоялась, что не хватит ему разумения свои знания применить, а только через несколько лет сердце того отшельника раздулось и оплыло так, что едва могло биться; глаза его отказывались ему служить – чтобы хоть что – то прочесть, приходилось уткнуться носом в бумагу, да и всего через пару минут голову его начинала мучить страшная мигрень. Сам он, конечно, говорил, что от недостатка движения и ночного чтения все его болезни, но что теперь об этом спорить, если утренние прогулки были ровно также бесполезны против них, как и утренние молитвы? Стал он совсем несчастным и жалким – внешне еще зрелый, сильный мужчина, а внутри - беспомощный, рыхлый старик.
Так бы и помер в своей постели, да вот однажды, когда по своему обыкновению, уныло плелся он ранним утром по полю близ гор, встретился ему полумертвый сокол с перебитыми крыльями. Отшельник остановился было, чтобы помочь страдающей птице, да сокол сам с ним заговорил, едва шевеля треснувшим клювом.
Сказал он, что век его уже отжит, и все лекарское искусство против ран его бессильно, зато сам он еще может помочь беде отшельника, и рад будет - весь птичий народ его знает и любит за доброту, ведь он вернул в их семьи многих жен и отцов и потерянных птенцов, которых клал обратно в гнезда вместо того, чтобы свернуть шею, да изжарить на костре. И сказал птичий военачальник, что завещает ему свои глаза и сердце. Сказал, да дух испустил.
И вот, одним весенним утром проснулся отшельник в своей хижине, открыл глаза, да обомлел: каждую черточку, каждую трещинку на потолке её может разглядеть! Прижал руку к груди: сердце стучит, колотится, молодое, горячее, радостное, как когда – то! Тут подхватила его какая – то неведомая сила, да вынесла наружу, а там…
А там - небо, свежее, чистое, расписанное голубовато – лиловыми кисточками облаков, похожих на пухлые от меда вересковые соцветия. А там – поле, местами изумрудно – серебряное, местами, там, где первые лучи солнца разбивались об острую траву, ослепительно – золотое.
И что – то вдруг вспыхнуло в нем, прокатилось по нутру, по барабанящему в исступлении сердцу, по горлу, из которого вырвался хриплый, тонкий возглас, по помутневшим от слез глазам, заставляя его нестись куда – то, не разбирая дороги, и плакать и кричать от боли и счастья! То была любовь к миру, о котором он знал так много, и в котором не видел главного…
Домой отшельник вернулся лишь под вечер, едва волоча горящие от усталости ноги. На пороге его встретила верная жена. Глянул он на неё, да тут же отвернулся – не люба она ему стала, не было ей места в маленьком птичьем сердце. Вошел в хижину, сел было за книги, да не смог прочесть и строчки – соколиные глазки привычны были зверя из поднебесья выслеживать, а не буковки в словечки складывать.
Все это, однако, не сделало его несчастным. Не нужны были ему более ни книги его, ни жена. Целыми днями он расхаживал вкруг знакомых мест, да смотрел на них – не мог наглядеться. Голосил от счастья так, что всякий путник плевал, да крестился. Потом крик его превратился в соловьиную песню. А позже догадался он облечь свою песню в слова. Песни те не нужно было записывать – от природы цепкая память хранила их бережно, а народ подхватывал, передавал незамысловатые рифмы, где роса сравнивалась с алмазной россыпью, а кровь – с брагою. Полюбилось искусство первого певца людям, хоть и не понять им было полностью его новой любви.
Его не забыли и по сей день, хотя жизнь первого стихотворца была коротка – слишком горячо было соколиное сердце, слишком быстро билось, да скоро и сносилось. Долго служить – удел сердец медленных и прохладных, но не о них сейчас речь. Хоронили его «всем миром», поминали слезно. Был на тех похоронах и птичий король. Понравилось ему, как отшельник распорядился своим даром, хоть сначала и против был затеи своего подданного. И решил он, что с тех пор каждая птица при смерти будет завещать свои глаза и сердце людям, чтобы среди них появлялись все новые и новые певцы, пусть и лишенные возможности познать любовь человеческую, но способные на великие чудеса.
Так зародилось искусство стихосложения в нашей стране. Многие с тех пор пробовали ступить на этот путь, да только кто ж знает, кому при рождении птичье сердечко достанется? Поэтому появились тогда и трубадуры, тоже мастера писать по душе словом, но пели они все больше о подвигах королей и красоте прекрасных дам. И жили, порой, очень долго... Так – то, родной, тут и сказочке - конец!

В пещере воцарилось задумчивое молчание. Внезапно он нахмурился. На смуглых щеках проступил темный, гневный румянец, и яростно засверкавшие глаза сами собой устремили взгляд в темноту, куда не дотягивалось красноватое свечение тлеющего костра.
- Ты специально рассказала мне именно эту сказку?!
Оттуда его встретил устало – умиротворенный взор, в котором порой, проскальзывали смутные тени не то печали, не то сожаления.
- Нет, конечно. Ты попросил сказку, я и рассказала свою любимую. Она не о твоем прошлом, родной, она появилась, когда мы с тобой были еще только будущим.

Как - то, ясным, ранним утром
Прилетела ты ко мне,
Пухлощека, белокура,
Крылья блещут, словно снег!

И, с порога, возмущенно:
Что же, сказки - просто вздор?
Где же феи?! А драконы?!
А народ суровых гор?!

Я, с усмешкою беззлобной,
Дым пускаю из ноздри.
Вот сожру тебя, спросонья -
Будешь знать, как егозить!

И ответила лукаво:
"Как же сказки ты читала?
Раз не знаешь, где дороги,
Что ведут до их чертогов?"

Я их сотни истоптала...
И тогда лишь поняла:
Я всегда была крылатой!
Я в груди огонь несла!

Вот возьму я в руки скрипку,
Да сожгу, к чертям, сердца,
Всех, кто ночне сунет лико
В мой притон - концертный зал!

Все бегут года далече...
Вновь летишь, уже без сил
На вощинных, человечьих
Крыльях, что Икар носил.

Рассказала мне бездумно,
Что подсела на фужер,
Я молчу, глядя угрюмо
На седины на душе...

А потом возьму гитару,
Да пойду баллады петь,
Быть сегодня трем пожарам!
Да людским сердцам гореть!

Стройный гул рукоплесканий
Сонный город встрепенет,
Но, что встретился с драконом,
Так никто и не поймет.

В агонии пылали небеса,
И травы жадно пили кровь и пламень,-
Вздохнет перо, наскоком описав,
Героя муки, смерти глас нещадный.

Алел закат, хлестала кровь рекою,
И, как напишут, билась жизнь в глазах.
Вскипает на губах цветок багровый,
Последний стон исторгся. Фобос. Пустота.

А то, на миг лишь, вестником надежды,
Сверкнула пурпуром грядущая весна!
И разум охладил покой безгрешный,
Вздохнуло небо сквозь прохладные уста.

Дыхание едва над грудью вьется,
Еще змеится в черных гладях свет,
И закатились два зеленых солнца
Под сень печальную лилово - черных век.

Влачится век их быстролетный
Среди безвестных и сирых.
Как свеж и тонок стан их бледный!
И как сурова участь их...

Когда, страшась зимы безбрежной,
Все твари божьи прочь бегут,
Они цветут улыбкой нежной
И гордой кротостью влекут.

И, лишь под флером скрывшись снежным,
На землю замертво падут.